ПУСТЬ БУДЕТ ТАК
Ефим Лямпорт

... и мы решили идти бить ему морду.
— Вы коммунист и орденоносец, так мы скажем ему. — Сколько в конце концов можно? Ляля встанет у дверей, я сзади обхвачу его за локти, тогда она ему вмажет, а я переверну чернильницу на столе, вдруг он пишет шариком?! Я разобью телефон об угол стола, она перевернет ему вазочку из-под цветов на голову, он весь облитый водой и в цветах, в мокрых — по ширинке будет стекать вода — брюках, растерянный, за своим огромным редакторским столом — коммунист и орденоносец.

Мы вправе, мы хорошие поэты, сколько можно...
Да Перед этим мы попросим пригласить в кабинет зав. отделом поэзией, пусть войдет, растеряется, тут мы навалимся на него, пока главный позабыл, как зовут его секретаршу, наманикюренную стерву, напечатали в 4-м номере её стишки.

Мы с Лялей ждали в общей сложности 3 года, я 2, и она 10 месяцев — хватит.

Мы войдем в здание редакции, картиночки понавешали на стенах для доверчивых рисуночки изобразили, дескать демократия и юмор, юмор и демократия, дескать молодежное издание, для доверчивых, с понтом молодежное — сплошной Бродский, конечно, чего теперь не печатать Бродского, когда он уже давно в законе, какой-то Егор Исаев перестройки, тем более, что стихи стали так себе, чего не печатать лауреата.

Мы с Лялей не лауреаты, мы никто, мы поэты, судьба такая, и нас не печатают, и не будут по всей видимости.

Мы войдем в редакцию (как народные мстители, как Ковпаки) — руки на стену, скомандует Лялька, — Огонь! и мы пройдемся очередью над их головами, пуская струйки известки на ветер, пусть знают, мы копим деньги на патроны и автоматы.

Мы войдем и скажем, — сколько талантливых поэтов вы не напечатали? вздор, что рукописи не горят, горят, хуже того — тлеют
в авторских столах, попахивая сладковатым тревожным запахом тайного убийства, и до упора ударим длинными, рассыпая по паркетам погремушки гильз. За всех за нас, за  ваши  улыбки  по телевизору
— Огонь! За ваши вопросы — про что это??? ну это же не ясно, про что?!
Почему у тебя такие редкие зубы, зав. отделом, кто так отделал тебя, почему у тебя такое бледное лицо?
— Но у них дети дома, — сказал сердобольный я.
— У меня тоже, — строго ответила Ляля.
У меня нет детей, и я чувствую себя не совсем вправе, все-таки дети придают решительности словам и поступкам.

Главный кричал — я больше не буду, простите меня, всех нас, пожалуйста! Ордена, полученные до и после перестройки сыпались из карманов. Зав. отделом, кусая в кровь губы, молился в углу, путая слова молитвы, строки Мандельштама, и цитаты Из письма Энгельса Вейдемейеру, которые он конспектировал на третьем курсе литинститута, когда он был еще ничего себе поэтом.

Мы опустили дымящиеся стволы, мы никого не убили. Мы просто не могли никого убить.
Нас взяли в метро, хотя мы не сопротивлялись — надели наручники. — Психи, сказал старший сержант.
— Мне не нравится такой конец, Ляля поморщилась, почему это мы не  могли  никого  убить,  очень даже могли.
— террор до добра не доведет, это ложный путь, может мы пойдем другим путем?
Я явно трусил, а оттого, кажется, заискивал, но потом подумал, будь что будет…
И мы решили бить ему морду.